Беседа с о. Владиславом Провоторовым.

«РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НЕ МОЖЕТ НЕ ДУМАТЬ О ВЕЧНОМ…»

Интервью Евгения Данилова с о. Владиславом Провоторовым

Он, вообще-то, один из наиболее известных среди членов знаменитой «двадцатки» художников: и у нас, и на Западе, имя его на слуху. Ранние работы Провоторова обнаруживают пересечения и с Сальвадором Дали, и с другими западными сюрреалистами. В 1970-е годы он обратился, как и многие тогдашние интеллигенты, к Православию, что, естественно, отразилось и на его творчестве.

Но сегодня нет уже собиравших толпы зрителей выставок в зале на Малой Грузинской, некоторые из участников тех знаменитых выставок уехали заграницу, кто-то умер, а кое-кто стал священником. Как, скажем, Сергей Симаков (игумен Рафаил), ныне он настоятель храма Михаила Архангела, или художники Егоров и Линицкий.

По этому же непростому пути пошел и Владислав Провоторов.

Церковь приобрела иерея, но потеряла ли живопись художника?

Об этом вышел наш разговор с отцом Владиславом, хотя и не только об этом, конечно же.

— Отец Владислав, от творческой личности после ухода из земной жизни остаются книги, музыка и картины. А что останется от Вас?

— Вы меня ставите в роль эксперта, который должен определить, что останется.

Еще до принятия сана я много работал, работал каждый день. И это можно было представить как некий поток, в котором происходили разные события, связанные с откровениями и открытиями. Естественно, реализация замыслов оказывалась успешной в разной степени. В качестве удавшихся можно назвать, по-моему, несколько работ.

То, что я делал еще в 1970—80-е гг., было еще ученичеством, ведь начало движения почти у всякого художника несет в себе много заимствований, попыток сопережить то, что происходило с другими художниками.

Ребенок, пока растет, переболеет всеми болезнями: и корью, и свинкой и т.д.

С художником происходит практически то же самое. Заимствования — это одна из болезней его роста. В стили, которые существовали в XIX—XX вв.,— импрессионизм, дадаизм, кубизм, сюрреализм и т.д.,— во всё это входит молодой художник, получая профессиональное образование…

— И он должен примерить разные одежды.

— Да, он неизбежно с этим сталкивается. И примеряет все это на себя. И не все проходят эту ситуацию благополучно. И тогда оказывается, что обрести самого себя не так-то просто.

Итак, творчество в первый мой период существования в искусстве было достаточно подражательным, когда я еще учился в Суриковке в начале 1970-х.

Тогда, как многие помнят, конечно, возникло достаточно мощное движение диссидентства. Это было и в поэзии, и в литературе, и в театре. Театр на Таганке, выставочный зал на Малой Грузинской, место существования т.н. «двадцатки», какие-то рок-фестивали, альманах «Аполлон».

— Все, что принято называть русским резистансом, русским сопротивлением тоталитарному режиму.

— Это было, скорее, пассивное сопротивление. Ведь сопротивление у нас обычно ассоциируется с активной борьбой, с партизанством. А диссидентство — оно нечто иное. У нас не было установки что-то уничтожать. Мы просили — дайте нам пространство, в котором мы можем жить и творить. По сути дела, наше движение было выражением нонконформизма в живописи того времени… Если Вы помните, началось все с Беляева, когда была устроена несанкционированная выставка на пленэре.

—«Бульдозерная» выставка, разогнанная перепугавшимися властями, что это было такое?

— Совершенно верно. Художники вышли, потеряв всякую надежду на то, что московская власть выделит им какую-то площадку. После неоднократных обращений никакого результата не было. И они просто вышли с холстами. Всё кончилось грандиозным скандалом, который отнюдь не являлся целью этой выставки. Но после этого скандала выставку в Измайлово власти все-таки разрешили. И она прошла с большим успехом.

Причем я знаю, что даже питерские художники на ней были. После этого была выставка на ВДНХ, в павильоне пчеловодства. Тогда-то и возникла идея собрать художников такого нонконформистского направления под одной крышей.

—Чтобы соответствующим органам легче было держать их под контролем?

— Ну, разумеется. Сейчас трудно даже представить, насколько в то время всё контролировалось, всё просматривалось, взвешивалось, и власть пыталась ввести все это хаотическое движение в управляемое состояние. И нас собрали в такой достаточно странной организации, которая называлась «Горком графиков».

Благовещенская церковь с. Павловская Слобода

— Хотя там были отнюдь не одни графики.

— Да, это был даже не творческий союз, а чисто профсоюзная организация, объединявшая плакатистов, книжных иллюстраторов, ретушёров. Союз художников в то время наотрез отказался создавать экспериментальную секцию.

—Получать по ушам никому не хотелось.

— Да. К тому же нонконформистское течение было очень сильным в духовном плане.

Это был мощный духовный выплеск. Плотину сдерживания власти долго и старательно укрепляли, но вдруг ее прорвало, и всё пошло наружу.

— Но это были уже 1970-е гг?..

— Да, 1975—1977 гг. Возникновение этой секции и первая выставка на Малой Грузинской случились в 1977 году. Эта и последующие выставки проходили с колоссальным успехом.

— Я тоже помню те огромные очереди.

— В живописи это было то же самое, что в театральном мире Театр на Таганке. Это явления одного порядка.

— А что это была за среда? Дружили ли Вы с кем-нибудь из коллег? Или художникам дружить трудно?

— Эта наша живописная секция объединила несколько сот художников. Художников достаточно разных. И с профессиональным образованием, и занимавшихся самообразованием, и полагающих, что образование только портит, и художнику оно не нужно.

Были люди, мягко говоря, даже не вполне здоровые. И все это представляло необыкновенную на художественный вкус смесь — и перчик был, и сладенькое, и кислое, и горькое. Были и высокого уровня профессионалы…

— Были, надо полагать, и стукачи, «засланные казачки».

— Ну, это особая тема. Это же кондиции той жизни. И как же без этого, если порядка 100 тысяч было таких кадровых ребят? Чем-то же они должны были заниматься?

Мы жили в этом, было бы странно, если б их не было.

Была создана наша секция, прошло несколько выставок, и стало понятно, что для того, чтобы нам двигаться дальше, надо как-то сепарировать, искать, скажем, форму небольших объединений, которые по уровню и по духовной направленности формировали бы выставки.

И «двадцатка» стала первым таким удачным опытом объединения.

Это давало художникам возможность более полно показать то, что они делают, и делать экспозицию осмысленной. Так что «двадцатка» сразу привлекла к себе внимание.

— А ведь название совпало с храмовой двадцаткой…

— Да. Скорее всего, это тоже была не просто случайность. Хотя это количество позволяло эффективнее использовать имеющуюся экспозиционную площадь на Малой Грузинской.

— Да, десять художников вроде мало, а тридцать уже много.

— Совершенно верно. Прошла первая выставка, которая вызвала резонанс, после чего появилась своя публика, люди стали на нас ходить. В «двадцатке» было то, что было интересно для посетителей. У нас был очень интересный художник, он и сейчас работает, Виталий Линицкий. Позже он принял монашество и принял сан. Уже на первой выставке он выступил с очень интересным циклом «Апокалипсис». Надо понимать, что в то время для простого советского человека даже слово это услышать было проблемой.

— Хотя жить этому советскому человеку приходилось во времена совершенно апокалиптические, не так ли?

— Да. С одной стороны проблема, а с другой стороны открытие, откровение. И когда Линицкий представил 12 холстов, на которых была сделана попытка изобразить все эти апокалиптические видения, явленные Иоанну Богослову, то открылось целое духовидческое пространство нашего будущего. Восьмого дня. На той же выставке я показал одну из своих ранних работ, в то время у меня еще не было в творчестве христианских мотивов, они были скорее философскими.

— Но окружение тогдашнее на Вас ведь влияло?

— Конечно, у нас были тогда прекрасные художники. Володя Глухов, Володя Петров-Гладкий, и его младший брат Владислав, покойная ныне Тамара Глытнева, Константин Васильевич Худяков, Сергей Шаров. В общем, серьезные, образованные и уже сформировавшиеся художники. И здесь, конечно, я не могу отрицать, это наше сообщество какими-то пересечениями, касаниями формировало каждого. И эта уникальная ситуация позволила каждому раскрыться. Ведь без выставки художник потихонечку чахнет…

— Как рыба без воды.

— Да. Художник, который не выставляется, не может добиться определенного качества. Это я могу засвидетельствовать на основании своего личного опыта.

— Я помню эти выставки, я на них бывал. Помню выставки, проходившие в год 1000-летия Крещения Руси, в 1988 году. Был какой-то своего рода взрыв, интерес у публики был огромный, в залы на Малой Грузинской стояли длинные очереди.

— Если говорить о той ситуации, то произошло то же самое, что и с Театром на Таганке. Нас уже запретить было нельзя. «Двадцатка» уже стала фактом духовного бытия страны, хотя время еще было советское. Если говорить об отношении власти, того же КГБ, Московского городского комитета партии, управления культуры, которые нас курировали и не всегда между собой ладили, то личное отношение каждого их представителя было самое благоприятное и положительное. Но, будучи людьми Системы, они просто выполняли идеологическую работу: держали, контролировали, отсекали какие-то крайности и пытались сохранить имеющуюся идеологическую конструкцию, которая в конечном итоге была призвана создать человека новой формации.

Что же касается моей творческой самореализации, то переход к живописи, которая бы несла в себе христианское миропонимание, во многом определялся моим знакомством и дружбой с Виталием Линицким. Он был старше меня и уже имел опыт православного бытия-жития, был человеком воцерковленным, алтарничал в храме, и старался жить достаточно благочестиво. Через него пришло очень много интересных людей.

Взять того же, покойного ныне, отца Димитрия Дудко.

— Отец Владислав, Вы ведь были и членом другой «двадцатки» — храма Николы в Кузнецах, а святое Крещение приняли в начале 1970-х…

— Это было уже позже, я пришел в Николо-Кузнецкий храм в начале 1981 года. В это время я уже вовсю двигался в сторону православного творчества.

— В своем творчестве Вы испытали и влияние Брейгеля, и влияние изографов-палешан и как-то все это удивительным образом соединилось в Вашей творческой и стилистической манере. Но у Вас в Вашем творчестве сильны и апокалиптические мотивы, о чем говорят работы, такие как «7 смертных грехов», и «7 трубных гласов»… А пришел ли уже в наш мир антихрист?

— Я не возьму на себя смелость оценивать. И вообще мои отношения к прорицателям всякого рода крайне отрицательны. Это связано, в частности, и с тем, что я являюсь клириком РПЦ. И я следую тому установленному порядку служения и понимания эсхатологии, которое дает мне Церковь в виде Священного Писания и святоотеческого предания. В Писании как сказано — мы все время должны быть к этому готовы. Будут какие-то признаки прихода антихриста, но нам не дано знать так вот определенно, пришел ли он уже или нет.

— Но ведь катастрофа октября семнадцатого года многими русскими философами и богословами воспринималась как один из этих зримо явленных признаков.

— Что касается семнадцатого года, то я — сторонник следующего взгляда. Мысль моя заключается в том, что чаша Господня излилась на Россию и на весь мир, но Россию отмолили, поэтому Господь и положил всему этому предел. Мы, к примеру, знаем Серафима Вырицкого как одного из числа великих святых, которым Господь дал силу молитвы за многострадальный российский православный народ.

Для меня сегодня ясна вся цепочка событий. Это было такое страшное воздаяние, которое, я надеюсь, перейдет к духовному очищению и возрождению.

— Батюшка, расскажите про Ваш храм. Вы были рукоположены в 1994 году митрополитом Крутицким и Коломенским Ювеналием. Легко ли сочетать творчество и служение?

— Кратко могу ответить: два начала — художника и иерея — совместить невозможно. Первое время, будучи наивным человеком, я все же надеялся, что мне удастся их совмещать, то есть продолжать мою программу, делая какие-то работы, которые бы не являлись иконами. Кстати, я никогда не считал себя иконописцем. Хотя у меня было несколько попыток написания икон, но я все равно считаю, что это особое направление, даже с точки зрения профессионального подхода, и ему надо учиться не одно десятилетие. Живопись и иконопись вещи совершенно разные.

Поначалу я что-то успевал делать, но потом ситуация с нашим храмом, который требовал каждодневного внимания, постепенно вытесняла художественное творчество.

Что касается самого храма? Храм удивительный, построенный ещё во времена Алексея Михайловича Тишайшего. Стоит в прекрасном, до конца еще не изуродованном месте на реке Истра, примерно на середине пути, ведущем от Москвы до Нового Иерусалима.

Построен он был в родовой вотчине боярина Бориса Ивановича Морозова, в стиле чисто допетровской архитектуры, такой монументальный куб с пятиглавием, рядом колокольня, трапезная. И все это обнесено галереей, как тогда было принято.

Храм великолепный. Когда я по благословению нашего Владыки в первый раз туда приехал и увидел эту громаду, которая была в совершенно поруганном состоянии, то был крайне поражён и опечален.

Были частичные перестройки, произведенные не только в XX, но и в XVIII, и в XIX веках. Он, по сути, был обезображен. Колокольня была разрушена.

— Зрелище было грустное?

— Да, именно так оно и было.

— А легко ли Вы согласились возложить на себя этот крест?

— Ну, тут надо понимать, что согласиться или не согласиться я мог, будучи человеком светским. Когда я принимал сан, я, помимо всего, давал еще и присягу. Я присягал на верность Православной Церкви, и вступал в то пространство, где «хочу — не хочу» не действуют, а где есть «надо». И я по благословению исполнял то, что уже решал Владыка. Видимо, он полагал, что какая-то

подготовка, светское образование позволят мне привести этот храм в божеский вид. А храм в архитектурном отношении оказался очень сложным.

У нас в России сохранилось немного храмов XVII века, их даже не десятки.

И неудачная реставрация могла бы привести к нежелательным результатам. Мы могли бы утратить ценнейший памятник нашей духовной культуры.

— А Вы как художник участвовали в процессе реставрации?

— В течение последних 13 лет я по сути дела работаю с коллективом архитекторов и реставраторов. У нас небольшой коллектив, включающий в себя двух прекрасных архитекторов и реставраторов. Это Владимир Кузнецов и Александр Субботин. Мы привлекали также различных специалистов, когда, скажем, шла речь о каких-то декоративных деталях. Всё это серьезные, очень грамотные архитекторы-реставраторы. И все вместе вот таким небольшим коллективом мы и занимаемся храмом, интерьером и убранством. Мои друзья из прежней (внецерковной) художественной среды, когда иногда в первое время приезжали ко мне, то задавали вопрос: «А как ты будешь продолжать работать как художник? Ведь художник работает не только для себя, и от тебя зрители ждут новых работ». И мне тут же пришла в голову мысль, что, по сути картины, которые я пишу последние 15 лет, это тоже храмовое пространство.

И у храма этого — тоже сложная эстетика, которая требует серьёзного профессионального осмысления и отношения.

— А как ваше священническое служение повлияло на Вас как на художника?

— Оно повлияло, конечно. И какие-то вещи, которые я мог до принятия сана сделать, теперь я делать не могу. Не то, чтобы раньше я был безответственнее, но все-таки светский человек в творчестве опирается на какие-то иные внутренние интуитивные откровения, на какие-то прельстительные вещи, которые несут в себе соблазн.

Но сегодня я стал куда жестче относиться к тому, что мог бы сделать в творчестве. Ведь сан священства накладывает на тебя колоссальную ответственность.

Когда священник позволяет себе сделать то, что выходит за рамки традиционного благочестия, но не подлежит осуждению с позиции широких представлений современного православного человека, то тем самым в какой-то степени он может нанести урон Церкви.

Человек может быть невоцерковленным, не ходить в храм, но в глубине души он знает, что уж где-где, а в Церкви — там всё должно быть на самом высоком уровне.

И когда священник вдруг позволяет себе творческую свободу без границ, то это вызывает недоумение и сразу находится масса умников-обличителей, которые начинают указывать пальцем на Церковь и говорить: «Ну вот, смотрите, кто там у Вас резвится».

Я не считаю, что это общая ситуация… Но я ее почувствовал и выстрадал.

И уже несколько лет я не работаю, как раньше. Но ничто в нашей жизни не происходит само по себе. Знаю, что Господь каким-то неведомым образом ведет меня в течении всей жизни к какой-то новой ситуации. Моя жизнь будет очищена от тех человеческих страстей, которые в значительной степени в свое время определяли то, что я делал как художник.

Хотя эти страсти привлекали зрителей, и каждый находил в этих переживаниях и страстях отражение своего состояния, но сегодня для меня всё это в прошлом.

Тот путь, он закончился. Может быть, Господь откроет мне то новое пространство, в котором я смогу реализоваться. И как священник, и как художник.

— А ваша супруга легко согласилась за Вами последовать и стать матушкой? И дети ваши как-то Ваш путь продолжают?

— Здесь всё не то чтобы нескладно, но в целостную систему некоего благостного жития не укладывается. Где все такие благостные — детки стоят рядком и рядом с ними матушка в платочке. Папа, папа, мы тоже пойдем в церковь и потом примем сан. На самом деле всё было очень непросто, достаточно болезненно и со всяческими скорбями.

Это особый разговор. Ведь когда я принимал сан, мне уже было 47 лет.

И, естественно, я уже добился каких-то результатов. Занимался живописью и не бедствовал, жил нормальной жизнью.

— Жизнью успешного художника? Как Шилов или Никас Сафронов?

— Ну, я не был в такой степени успешным. Но не будем сравнивать. Все свои проблемы я решил. У меня не было больших проблем. Я мог работать, ездил за рубеж, устраивал выставки. Что-то из моих картин продавалось. Я не жил как миллионер, средства были нужны, чтобы можно было продолжать работать, а не опускаться до откровенной поденщины.

Но когда возникла эта ситуация со священством, мои близкие стали волноваться — ведь жизнь кардинально менялась. Хотя это была большая ответственность и честь, но мне надо было заботиться о своих близких. Слава Богу, эти проблемы удалось решить.

Главное, что семья понимала — если я делаю такой шаг, то это необходимо и оправданно.

Просто нужно время, чтобы привыкнуть к новой ситуации.

Ведь священниками просто так не становятся — захотел и стал. Хочу Вам рассказать о своей ситуации. Был 1980 или 1981 год. Я тогда часто ездил в Троице-Сергиеву Лавру и у меня там был духовник, в мире Церкви довольно-таки известный человек.

Он был тогда иеромонахом, я у него исповедовался. У нас был свой круг, из тогдашних лаврских монахов и их духовных чад. Это вообще-то было поколение Возрождения Русской Церкви. А началось оно не в 1988 году, оно началось гораздо раньше, с начала 1970-х.

Пришла молодежь, в том числе пришел и отец Зинон, известный иконописец. Мы с ним именно тогда и познакомились и даже сблизились. Вместе ездили в Ферапонтово, в Кириллов за минералами, которые он использовал для написания икон. Тогда я и попал к архимандриту отцу Науму, ныне здравствующему, одному из духовников Троице-Сергиевой Лавры.

И удивительная вещь — он со мной обстоятельно поговорил в подклети под трапезной, и сказал: «Ну что — тебе благословение на священство». Тогда я мало чего понял, но это благословение во мне пребывало. И постепенно во мне прорастало…

— Но ведь он Вашу судьбу сумел предвидеть.

— Да, ведь такие люди, они многое видят. И 14 лет не прошло, как я стал священником.

Произошло множество событий. И успешные выставки на Малой Грузинской, и многие работы, которые я сделал. И после этого случилось то, на что он благословил.

— Отец Владислав, а где Ваши работы экспонируются? Выставки хоть иногда удается устраивать?

— Здесь тоже ситуация непростая. Многие мои работы ныне оказались заграницей. Их покупали, вывозили, и они находятся в чьих-то коллекциях. По большей части они сконцентрировались в США и Финляндии. Но появился один человек, который ходил на наши выставки, будучи еще студентом, зовут его Александр Сплошнов.

Он мне говорил, что у него в молодости была мечта, эх, накопить бы деньжат, и купить одну из работ Провоторова. Начались новые времена, он стал достаточно успешным бизнесменом, занимается записями на DVD. Мы с ним познакомились на одной выставке, и он стал приобретать какие-то мои работы. И по прошествии нескольких лет возникла идея вернуть работы, ушедшие за рубеж, обратно в Россию.

Уже была середина 90-х, и было ясно, что эти работы будут здесь востребованы.

Они были и раньше востребованы, но у меня были опасения за их судьбу. Работы находились в мастерской, где мог случиться пожар и всё, что угодно. Поэтому они и оказались в США и Финляндии.

Но времена изменились, я поддержал эту идею, потому что эти работы являются частью нашей культуры. Я неоднократно видел, как мои картины воздействовали на зрителя в тех же США и Финляндии. Все-таки они обладали некой спецификой, связанной с нашим менталитетом и нашим сознанием, с нашей эсхатологичностью. Ведь русский человек не может не думать о Вечном, о кончине мира. И то, что я пытался выразить в своих работах, в первую очередь будет востребовано именно в России.

И так и получилось, что большинство моих узловых работ теперь в России.

Мы со Сплошновым в середине 90-х провели одну выставку в зале напротив Политехнического, в музее истории Москвы. Выставка была достаточно успешной. Но после этого я выставок не проводил, я очень занят, и не могу активно этим заниматься. Александр тоже не может вкладывать во все это деньги до бесконечности. Так что финансовая сторона здесь тоже имеет значение.

— Альбом выпустить не планируете?

— Пока нет. Но хочу сделать сайт в Интернете, где, в том числе, будут размещены и мои работы. Мы частично пока что сделали сайт нашего храма, где есть информация и о наших богослужениях, и собственно о храме, и о нашей воскресной школе, и об устраиваемых нами в разные святые места паломнических поездках.

Там будет подробно рассказана и история храма, и рассказ о его восстановлении, и информация о самой Павловской Слободе.

И в этом контексте будет каким-то образом представлено и мое творчество, прежде всего христианские мои работы.

А вываливать на зрителя всё, что я сделал, я не хочу. Смотрите, 30 лет назад я был вот таким, совершенно несъедобным. А потом я стал вот этаким, провокативным, потом еще каким-то. Ну, кому это всё нужно?

— Спасибо, остается лишь пожелать успехов в реализации задуманного.

Евгений Данилов

Адам,Ева и семь трубных гласов.